Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

И Войцеховский, продолжая отдавать команды и трубя армейский марш, отправил женщин в ванную, а Суровцев стал убирать со стола.

— Брось, оставь до завтра, — сказал Войцеховский. — Ты, кажется, хотел быть с Наташей — будь с нею…

Лицо и голос его были печальны, он посидел в кресле, потом слил остатки водки, выпил, вышел, опустился на колени перед дверью ванной и стал петь неаполитанские песни.

Он пел, вода шумела, женщины смеялись.

Вышли они из ванной мокрые, завернутые в простыни, влажная грудь проявилась темными пятнами, и Суровцев впервые за весь вечер ощутил эротическое напряжение.

Войцеховский раскинулся на полу крестом, женщины подали ему руки — он увлек их к себе: барахтались, хохотали.

«Да они красавицы», — подумал Суровцев, выглядывая из гостиной и едва сдерживаясь, чтобы не примкнуть к ним.

Войцеховский развел женщин по комнатам, подошел к Суровцеву и сказал:

— Ваша дама готова и ждет вас, не извольте уклоняться.

Он подтолкнул Суровцева к его комнате и ушел в свою, откуда тут же раздался взрыв хохота.

«Не надо мной ли смеются?» — подумал Суровцев, стоя перед дверью.

Он испытывал дрожь и желание, но страх был выше, и он ушел в гостиную и лег на диван.

Дважды он подходил к двери и уходил в гостиную.

Лежал во тьме на диване, сердце бешено билось, мысли путались.

Дверь вдруг открылась, к дивану стремительно подошла женщина в простыне и стала грубо и нервно срывать с Суровцева одежду, он попытался что-то сказать, но попытка его была придушена таким глубоким и долгим поцелуем, что он едва не задохнулся…

Безропотно отдался он во власть нервных, дрожащих и необычайно сильных рук, ног, губ…

«Я… сирота…» — попытался он снова что-то сказать в короткой паузе, и снова его монолог был придушен впившимися губами…

Женщина, не давая опомниться, властвовала до рассвета.

Утром она исчезла, и Суровцев разрыдался.

Он корчился на измятой постели, стонал, мычал, плакал; наконец, совершенно обессиленный, затих и спал почти до самого вечера.

Войцеховский его не будил.

Проснулся он с блаженной улыбкой на помолодевшем лице, глаза его блестели, ему хотелось петь, говорить, смеяться, и он смеялся, пел, хохотал, рассказывал анекдоты, каламбурил, обнимал Войцеховского, прыгал в сугроб…

Войцеховский ни о чем не расспрашивал, находил поведение друга естественным, сам же был тих и печален…

Эйфория длилась два дня, а на третий Суровцев снова скис и стал мертветь…

— Завтра домой, — мрачно сказал он накануне отъезда.

— Да, завтра домой, а в чем дело? — спросил Войцеховский, — у тебя замечательная жена, дети — что тебе нужно?

— Ничего мне не нужно! Для меня уже ничто не имеет значения! Все осталось там! — с надрывом сказал Суровцев.

— Я этого там не понимаю и понимать не хочу! — ответил Войцеховский. — Да, и я могу вспомнить какие-то свои детские и юношеские слезы и сопли, но есть еще и настоящее, и будущее, но есть еще и любовь, и сострадание, и ответственность! Я не понимаю и не хочу понимать ностальгического мычания! Есть либо жизнь, либо смерть!

Войцеховский ушел в свою комнату и вернулся с раскрытой книгой.

— Вот вчера ночью читал и подумал о тебе, — сказал он, протягивая книгу. — Вот здесь читай вслух!

Это было известное изречение из Послания Павла римлянам: «Ибо заповеди: «не прелюбодействуй», «не убий», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не пожелай чужого» и все другие заключаются в сем слове: «люби ближнего твоего, как самого себя».

Суровцев механически пробежал глазами, вслух читать не стал.

— Что скажешь? — спросил Войцеховский.

Суровцев молчал, смотрел в сторону.

— В таком случае мне предложить тебе больше нечего!

— А мне ничего и не нужно! — ответил Суровцев, выбежал в прихожую и стал лихорадочно одеваться.

— Я вполне допускаю, что могу тебя чем-то раздражать и даже вызвать желание убить, но не во мне же, в конце концов, дело! — сказал Войцеховский, стоя с раскрытой книгой на пороге гостиной. — Не мной же исчерпываются твои контакты с миром и не должны мной исчерпываться!

Суровцев оделся и хлопнул дверью.

Войцеховский выбежал на веранду и крикнул ему вслед:

— На «да» я отвечаю «да», на «нет» я тоже отвечаю «да», но есть этому «нет» предел, и тогда я тоже говорю «нет»!

Суровцев, не оглядываясь, быстрым шагом уходил по аллее в сторону залива.

День, как и вчера, был солнечным и теплым, залив сверкал, но пятно сегодня выглядело мрачно и казалось пятном крови сквозь свежий бинт. Вокруг было пусто, лишь далеко впереди, почти под самым горизонтом, виднелись неподвижные точки рыбаков. Было тихо, лишь ветер подвывал в сосне да из сонного царства обсыпанных снегом деревьев на склоне с тупой последовательностью интервалов и ритма доносился стук дятла…

Суровцев прошелся по берегу и вернулся к сосне.

Стоял, смотрел в сторону пятна.

Ветер и солнце играли ворсом его шапки, и она казалась живой над его неживым лицом.

Дважды он ступал на бугристый лед залива, делал несколько шагов и возвращался на берег.

Стоял, смотрел.

Оглянулся: женщина в капроновом пальто, вязаной шапочке, с хозяйственной сумкой — стоит, смотрит…

Подошел, спросил — не ответила, лишь улыбается…

Не расслышала, глухая? Усилил голос, шире открыл рот, снова спросил, уже с раздражением:

— Что, спрашиваю, смотрите? Заливом любуетесь?

— Да так просто, в овощной иду, да рано вышла — перерыв еще, — ответила женщина. — А вы — с дач, отдыхающий?

— Да, только завтра уже уезжаем, — ответил Суровцев, всматриваясь в дачные аллеи.

— Не хочется? — спросила женщина.

— Что? — спросил Суровцев, продолжая смотреть в аллеи.

— Не хочется, наверное, уезжать?

— Не знаю… здесь, конечно, красиво, только меня сейчас это мало трогает. — Суровцев отвернулся от аллей, скользнул взглядом по лицу женщины и уставился в свои надраенные, сверкавшие под солнцем ботинки.

— Наверное, неприятности у вас какие-то? — ласково спросила женщина.

— Неприятности? Нет у меня никаких неприятностей, — ответил Суровцев, и голос его задрожал, а лицо сморщилось.

— Ничего, все наладится, перемелется — мука будет, — с улыбкой сказала женщина.

— Дежурные слова, а на самом деле никто никому не нужен, — усмехнулся Суровцев.

— Да и то так, — согласилась женщина, продолжая улыбаться.

— Что вы улыбаетесь? — с раздражением спросил Суровцев. — Что-то не так во мне?

— Что вы, боже упаси, я и не думала над вами улыбаться! Так просто, по привычке… солнышко, весна скоро… то смеешься, то плачешь — жизнь, а в жизни всякое бывает…

— Моя весна прошла и больше не вернется! — с надрывом сказал Суровцев.

— Ну, вам еще рано об этом говорить, вам еще жить да жить, — сказала женщина. — Жить, женщин любить, — добавила она и засмеялась.

— В таком случае давайте прогуляемся! — вдруг решительно заявил Суровцев.

— Со мной? — удивилась женщина. — Со старухой?

— Вы еще не старуха, и в данный момент это не имеет значения. Только я не люблю под руку гулять. Согласны?

— Хорошо, а куда пойдем? — спросила женщина.

— Прогуляемся по заливу, вон туда и обратно, — ответил Суровцев, указывая на пятно.

Женщина согласилась, и они пошли по льду в сторону пятна…

Войцеховский вышел, запер дверь и быстро пошел по аллее. От резкого света глаза его слезились. Он вышел к заливу, поднял воротник, прислонился к сосне.

Суровцев оглянулся, увидел Войцеховского и помахал ему рукой, но тот не ответил.

— Вон мой друг стоит, Войцеховский, — сказал Суровцев женщине. — Дальше со мной идти не нужно, а лучше идите к нему и скажите… скажите… — Лицо Суровцева обезобразилось судорогой, он резко повернулся и стал удаляться по льду…

Поздним весенним вечером Войцеховский вышел из ресторана и побрел по улице.

Час назад отзвучала премьера его сочинения «Памяти друга», прошла она с успехом, и после изнурительных организационных забот и неувязок Войцеховский забылся, расслабился, но после первой же рюмки он ощутил омерзение и к успеху премьеры, и к самому себе. Ему снова вспомнились залив, Суровцев и пятно, он налил полный фужер водки, выпил и покинул приглашенных на ужин.

В светлом пальто и нелепо длинном шарфе брел он по улице, шатался, приставал к девушкам, называл их «мадам», останавливался, бормотал, матерился, плевался, вытирал лицо шарфом и брел дальше.

Он не свернул в свою улицу, чувствуя, что вечер этот еще не исчерпан, и желая исчерпать его до конца, пусть даже самого неожиданного.

Выйдя на площадь, он увидел толпу и приблизился к ней.